Когда началась война, Тушия осталась в Ленинграде со своим младшим сыном Дмитрием. Они пережили блокаду. Они до сих пор помнят, с каким достоинством и мужеством Туся держалась в то время. Толстой мог бы легко эвакуировать их, но Наталья написала:
Хождение по мукам. Граф Толстой и его Туся.
«Я спросил себя: если жажда физического удовлетворения утоляется с годами, то где же все остальное? Неужели все рухнуло, неужели все было построено на песке? Я спросил его с тоской: «Скажи мне, куда все это делось? Он ответил устало и цинично: «Откуда мне знать?». — вспоминала Туся, Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая, как сложилась ее жизнь с «красным графом СССР» писателем Алексеем Толстым …
Вся в инее
До революции Наталья Васильевна Крандиевская, жена адвоката Федора Акимовича Волькенштейна, опубликовала живой томик стихов. Вечера она проводила в литературных салонах и студиях. Прекрасная Тусей восхищалась Блоком и Сологубом; Бальмонту она не нравилась. Бунин описывал своего ученика следующим образом:
«Она пришла ко мне однажды в ледяных сумерках, вся в инее — иней покрыл всю ее беличью шапку, ее беличий воротник, ее ресницы, уголки губ — я был просто поражен ее юным очарованием, ее девственной красотой и восхищен талантом ее стихов…».
Однажды Тушия услышала, как Алексей Толстой читает свои стихи, и сказала: «С такой фамилией можно писать лучше.
Толстой помнил об этом. Через несколько лет они встретились снова: Туся рисовала с тогдашней женой Толстого Соней Дымшиц. Они стали часто встречаться и общаться….. Началась Первая мировая война. Алексей Толстой постоянно находился на фронте в качестве военного корреспондента «Русской газеты», Туся работала медсестрой в госпитале. Толстой писал ей глубокие, умные письма и даже упоминал, что был очень влюблен в балерину Кадаурову. Кандаурова отвергла его — и сделала предложение Крандиевской. Им пришлось пройти через нервный бракоразводный процесс, прежде чем они смогли начать жить вместе.
Эмиграция
В 1918 году Алексей Толстой вместе с женой, пасынком Федей и сыном Никитой отправился сначала в Одессу, затем в Париж и, наконец, в Берлин. Жизнь в эмиграции была трудной, особенно в Париже: чтобы семья не голодала, Наталья Васильевна научилась шить одежду для француженок. В Берлине было легче, там они могли посвятить себя литературе. Толстой написал «Аэлиту», «Детство Никиты», «Сестры» (первый роман из «Дороги смуты»). Он скопировал Катю в фильме «Путь через беду» у Туси.
Некоторые иммигранты с трудом адаптировались в Европе, другие не смогли справиться и вернулись на родину. Толстой тоже все чаще задумывался о возвращении. Он принял окончательное решение, когда Никита спросил с сильным французским акцентом:
«Посмотри на это. Он никогда не узнает, что такое лавина, — вздохнул Толстой.
Наталья Крандиевская-Толстая. Хождение по мукам
Всю свою жизнь Наталья Васильевна Крадиевская-Толстая прожила «на заднем плане», в сиянии славы своего мужа, классика советской литературы Алексея Толстого. Ее собственная творческая судьба сложилась трагично: она дебютировала до революции и при жизни опубликовала мало книг; годы жизни с Толстым в целом переросли в ее поэтическую невнятность; она умерла в безвестности. И даже сейчас, когда ее усадьба опубликована и занимает достойное место на полке рядом с ее младшими современницами Мариной Цветаевой и Анной Ахматовой, она остается в тени этих знаменитых имен…..
Сестры
«…Николай Иванович покраснел, но теперь в его глазах промелькнуло то же выражение — радостного неистовства». … Вот что происходит, Катя… Я пришел к выводу, что должен убить тебя…. С этими словами Даша быстро обняла сестру и заключила ее в обе руки. Губы Екатерины Дмитриевны презрительно дрогнули: «Вы истеричка! У вас должна быть валерьянка, Николай Иванович…. -Нет, Катя, на этот раз без истерик…. — Тогда делай то, зачем пришла», — крикнул он, оттолкнув Дашу и подойдя к Николаю Ивановичу. Я скажу тебе в лицо, что не люблю тебя. Он повернулся, положил на скатерть маленький «женский» револьвер, который он достал за спиной, положил кончики пальцев в рот, прикусил их, повернулся и пошел к двери. Катя заботилась о нем … … Несчастье в семью пришло так внезапно, а домашний мир рухнул так просто и окончательно, что Даша была ошеломлена… «Эта сцена — признание неверности жены и окончательный разрыв семейных отношений — у Алексея Толстого в романе «Сестры» (первая книга трилогии «Путь Смуты») почти с фотографической точностью «написана природой» — так, тяжело и нервно, шла к нему от мужа Наталья Крандиевская. Кндиевская-Толстая, ставшая первоначальной из двух героинь знаменитой книги, была в течение 20 лет для знаменитого классика женой, матерью его сыновей, музой, секретарем… Но к завершению третьей части своего романа (начатой в эмиграции в 1921 году и законченной в Советском Союзе незадолго до войны) Толстой приступит только тогда, когда их отношения тоже закончатся — реальная жизнь не соответствует придуманному литературному пути. «Какой эгоистичный карапуз твой Алеша! Он хватает каждую мягкую вещь и кладет ее в рот, потому что принимает ее за грудь матери», — писал Максим Горький в одном из последних писем к Крудьевской. Он согласился с этим определением: «Нелепо и верно! Та же жажда насыщения привела его к мне….. Его разрушение было очевидным. Встреча была необходима для нас обоих. Для меня это была буря в пустыне, для него — хлеб насущный. Было счастье, была работа, были книги, были дети. Было много всего…»
Дебют
Написанную в последние годы жизни автобиографию Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая начала с самого главного: «Я росла в кругу литературных интересов…» Так, потому что к литературному цеху относились и мать — писательница Анастасия Романовна Тархова, и отец — Василий Афанасьевич Крандиевский, редактор и издатель московского литературного альманаха, и гостями их хлебосольного дома были многие известные прозаики, поэты, художники рубежа ХIХ—ХХ веков. В 7 лет Наташа начала писать стихи. Училась — у многих, но одного мастера ставила выше всех других — Ивана Бунина. Отчасти выбор был предопределен другом их семьи Максимом Горьким, подарившим девочке бунинскую книжечку «Листопад» с надписью: «Вот как писать надо!»
Оба — и Бунин, и Крандиевская — оставили воспоминания о первой встрече: «Она пришла ко мне однажды в морозные сумерки, вся в инее — иней опушил всю ее беличью шапочку, беличий воротник шубки, ресницы, уголки губ — я просто поражен был ее юной прелестью, ее девичьей красотой и восхищен талантливостью ее стихов…» «Дрожа, я вынула тетрадь и принялась читать подряд, без остановки, о соловьях, о лилиях, о луне, о тоске, о любви, о чайках, о фиордах, о шхерах и камышах. Наконец Бунин меня остановил. — Почему вы пишете про чаек? Вы их видели когда-нибудь вблизи? — спросил он. — Прожорливая, неуклюжая птица с коротким туловищем. Пахнет от нее рыбой. А вы пишете: одинокая, грустная чайка. Да еще с собой сравниваете. …Нехорошо. Комнатное вранье…» Бунин постарался привить своей ученице правило отвечать за каждое написанное слово, а требовательности к себе Наталье в силу своего характера было не занимать. Начав печататься в московских журналах с 14 лет, первую поэтическую книжку она выпустит лишь в 1913 году, в свои полные 25. Год спустя после дебютного сборника «Вечер» Анны Ахматовой и три — после «Вечернего альбома» Марины Цветаевой. Первая была младше Крандиевской на год, вторая — на четыре. Книжка с незатейливым названием «Стихотворения» (обложку оформил Михаил Добужинский) была посвящена памяти старшего брата Севы, скоропостижно умершего накануне собственной свадьбы. Поэтический цех принял ее дебют вполне благосклонно, хорошие рецензии написали Валерий Брюсов и Софья Парнок.
К тому времени Наталья Крандиевская — вполне светская дама, жена преуспевающего адвоката Федора Акимовича Волькенштейна, человека практичного и заземленного, предпочитающего, чтобы благоверная больше времени уделяла их сыну Федору, а не пропадала в литературных салонах, где ее еще в пятнадцатилетнем возрасте заметили Блок и Сологуб, а Бальмонту она и вовсе вскружила тогда голову. Но опасность, как всегда, поджидала с другой стороны…
Новый роман
Их первая встреча не обещала продолжения: Кридиевская увидела, как Толстой читает свои стихи, и со свойственной ей иронией заметила, что с таким звучным именем можно было бы писать лучше. Это замечание было немедленно передано Алексею Николаевичу, и хотя он уже не настаивал на том, что он поэт, он все равно был обижен. К этому времени Толстой уже был известным прозаиком и драматургом — его книга «Сказки волхва» была названа критиками «прелестной», а цикл рассказов и повестей «Савольшие», романы «Крак» и «Хромой барин», пьеса «Насильники» сделали его одним из признанных мастеров.
Алексей Толстой
Через несколько лет они встретились в другой ситуации: Жена Толстого, Соня Димшич, посещала уроки рисования в той же художественной школе, где училась Крудневская, и молодые писатели стали часто встречаться как друзья и все больше увлекаться друг другом. С началом Первой мировой войны, когда Толстой стал военным корреспондентом «Русской газеты» и часто ездил на фронт, а Наталья Васильевна устроилась работать медсестрой в госпиталь, их отношения перешли в переписку. Эта переписка была более чем конфиденциальной — Толстой, разведенный с Соней, даже спрашивал у Крудевской совета, стоит ли ему жениться на балерине Кадауровой. Но получив отказ от капризной девушки, он сделал предложение Наталье Васильевне.
Бракоразводный процесс был сопряжен с большим кровопролитием для обоих, но в итоге все закончилось хорошо, как в лучшую, так и в худшую сторону. В 1917 году у Толстого и Крудиевской родился первый сын Никита (впоследствии отец писательницы Татьяны Толстой). К этому времени Толстой имел литературную репутацию, достаточную для того, чтобы зарабатывать на жизнь писательством (он готовил десятый том своего собрания сочинений), но затем наступили тяжелые времена, и книги стали так же востребованы, как дрова для печей.
Революция
После краткой февральской эйфории, положившей конец абсолютизму, когда либеральные умы почувствовали, что надо остановиться и подумать, как разумно строить Россию, разразился «Великий Октябрь», и страна неумолимо погрузилась в гражданскую войну. В те дни Бунин начал писать страшное «Покаянье дней», а Брюсов отчаянно упражнялся в стрельбе из револьвера на чердаке своего дома. Толстой и Крадиевская также находятся в Москве, с тревогой взирая на грядущую катастрофу. Позже Наталья Васильевна будет вспоминать:
«Москва. Наталья Санкт-Петербург, 1918 г. В городе нет ни такси, ни трамваев, ни света. Без луны было бы трудно передвигаться в темноте по извилистым улочкам, единственным ориентиром которых были костры на перекрестках, возле которых стражники проверяли документы у прохожих. У одного из таких костров (где-то в районе улицы Лубянка) собралась особая толпа. Высокий мужчина в распахнутой шубе стоял у огня, жестикулируя и читая стихи. Увидев нас, он кричит: — «Пролетарии, идите сюда! Приходите и согрейтесь! Мы узнаем Маяковского. — Ах, граф! — он приветствует Толстого величественным жестом хозяина. — Прошу вас на пролетарский костер, ваше превосходительство. Чувствуйте себя как дома. Маяковский протягивает руку Толстому, мгновение молчит, а затем торжественно говорит: «Я питаю слабость к титулам, и этот граф мне симпатичен, но из всех благородств я уступаю его благородству — огню. «
Их «хозяевам» в Москве становится не по себе: они не только голодны (ни один большевистский продовольственный паек нельзя «считать»), но и смертельно опасны (они враждебны победившему пролетариату как классу).
Узнав о расстреле царской семьи, его бизнесмен Алексей Леонидов проявил достойную восхищения находчивость и немедленно организовал поездку на родину автора, в Украину, которая находилась под юрисдикцией Германии. Летом 1918 года Толстой и Крудиевская с детьми покинули Россию и отправились через Курск и Белгород в Харьков, а затем в Одессу.
Пасынок Толстого, 10-летний Федя Волькенштейн (впоследствии известный физик и член-корреспондент Российской академии наук), был поражен тем, как чествовали его отчима во время их путешествия: «Городская управа встретила нас и с почестями простилась с нами. Сам комиссар Курска, беловолосый, кудрявый парень, скакал на белом коне то слева от нас, то позади, то впереди. Путешествие было не таким гламурным: были сложности с документами при пересечении границы между Советской Россией и Украиной и многочасовые допросы украинских чиновников, но в итоге они благополучно добрались до места.
В Харькове Толстой дал интервью в местной газете «Южный край» — сдержанно, в соответствии со своим характером: «Я верю в Россию. И я верю в революцию. Через несколько десятилетий Россия станет самой передовой страной в мире. Революция очистила воздух, как буря. Большевики, наконец, внесли огромные изменения в жизнь России. Теперь будет только два вида людей, как мы в Москве: либо слабые, которые обречены на смерть, либо сильные, которые, если выживут, схватят жизнь за горло смертельной хваткой. Будет новая, сильная, красивая жизнь. Я верю, что Россия восстанет».
Тур был очень успешным — «вечера интимного чтения» всегда собирают большую аудиторию, а встречи с известным автором требовали достаточно платежеспособной публики. Поэтому в Одессе у семьи Толстого не было финансовых проблем.
Эмиграция
В Одессе, как и все перемещенные лица, Толстые-Крадиевские жили в уверенности, что с большевиками скоро будет покончено, и надеялись на скорое возвращение в Россию, надеялись на Деникина, потом на Врангеля, потом на Колчака. Наталья Васильевна, кстати, знала всех трех командиров Белого движения и была о них высокого мнения. Одесский период ее жизни для Крандиевской ознаменовался важным событием — в издательстве «Омфалос» вышел новый сборник стихов «Стихи Натальи Крандиевской». Книга вторая». Но до стихов уже никому не было дела — белые отряды быстро оставили свой последний оплот под натиском красных. Волна беженцев погнала семью Толстых-Крадиевских на далекое французское побережье.
Время, проведенное в Париже, было не самым счастливым: Толстой много писал и вдохновлялся, но ему почти ничего не удавалось напечатать. Поскольку жить им было почти не на что, Наталья Васильевна примерно за три месяца учится на швею и начинает шить — сначала знакомым русским эмигранткам, потом утонченным француженкам. Итак, семья уже не бедствовала, но создать полноценную жизнь все еще не могла — поэтому пришлось заигрывать с русской колонией, но знаки Толстого и Крандиевской для этих игр были не очень приспособлены.
Когда отношения между «графом-писателем» и эмиграцией окончательно испортились, а Крандиевская окончательно устала зарабатывать на жизнь шитьем, они переехали в Германию.
Жизнь в Берлине оказалась гораздо более насыщенной — русская колония со 100 000 жителей чувствовала себя здесь как дома. Здесь некоторое время жили Шкловский, Эренбург, Ходашевич с Бербером, Белли, Ремызов, Цветаева, Горький. Маяковский давал концерты, Есенин и Дункан радовали местную публику (у Крадиевской остались яркие воспоминания об этой колоритной паре). В среде родного языка, в дружеском кругу, Толстой и Крудзиевская жили и писали совершенно свободно: Алексей Николаевич работал сразу над несколькими большими делами, Наталья Васильевна готовила новый сборник стихов. Но никто не мог жить только на литературные интересы: Эмиграция быстро начала разделяться. Некоторые были готовы остаться в Европе или работать официантами и таксистами, и даже умоляли в пражских или парижских лофтах не иметь ничего общего с Советами, в то время как другие искали способы вернуться домой. Что касается Толстого, то он, похоже, переехал в Германию после того, как сам уже решил, что его место в России, и поэтому начал работать в просоветской газете «Память» и переписываться с писателями, которым удалось найти работу в СССР. Однако, когда Толстой опубликовал в «Накануне» частное письмо, адресованное ему Чуковским, которое было воспринято как жалоба (в письме речь шла о писателях, живущих в СССР, которые «оскорбляли советскую власть»), он получил резкий упрек от Цветаевой в «Русском голосе»: «Алексей Николаевич, есть круглый залог искусства и человечности, который стоит выше личных дружеских отношений, частных писем и литературных замашек. За пять минут до моего отъезда из России ко мне подходит мужчина: коммунист, симпатичный знакомый, который знает меня только по стихам. «С вами в вагоне едет чекист. Не говори слишком много». Я пожимаю его руку и не пожимаю твою».
